Жизнь как творчество

В прошлый раз мы остановились здесь. Читать полностью »

Режиссер: Вуди Аллен   В ролях: Вуди Аллен, Джесси Айзенберг, Алек Болдуин, Роберто Бениньи, Джуди Дэвис, Пенелопа Крус, Эллен Пейдж и др. Автор сценария: Вуди Аллен Продюсеры: Летти Аронсон, Стивен Тененбаум, Джямпаоло Летта, Фарук Алатан Производство: США, Италия Год: 2012 Длительность: 112 мин. Бюджет/Сборы: $ 20 млн / $ 73 млн IMDb: ID 1859650

Вчера я наконец посмотрел новый фильм Вуди Аллена! Читать полностью »

© homo-creativus.info, 2012

Второй день во Львове — погружение в такую бескрайнюю и такую самобытную украинскую культуру, точнее не погружение даже, а легкое ее касание…

На случайном фото сегодняшнего дня — хата 🙂 — гоголевские сюжеты оживают на глазах.

P.S. Завтра утром в Мукачево.

Последний раз читал это в школе, и тогда как-то не придал значения грандиозному замыслу, лежащему в основе книги — Гоголь здесь пытался ни много ни мало создать способ нравственного очищения русского человека, который подошел бы всем и каждому. По аналогии с «Божественной комедией» Данте он хотел провести своего героя в рай через ад и чистилище. Но до рая дело так и не дошло, а чистилище сгорело в каминной топке в доме на Никитском бульваре в Москве. Стоит представить себе, что могло бы получиться, если бы Гоголю удалось завершить начатое — и поражаешься величию замысла.

А в остальном — конечно, классика, самобытная и уникальная, а Гоголь, конечно, самый настоящий художник слова.

<…> в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.

Что значили эти рыданья? Обнаруживала ли ими болеющая душа скорбную тайну своей болезни, — что не успел образоваться и окрепнуть начинавший в нем строиться высокий внутренний человек; что, не испытанный измлада в борьбе с неудачами, не достигнул он до высокого состояния возвышаться и крепнуть от преград и препятствий; что, растопившись подобно разогретому металлу, богатый запас великих ощущений не принял последней закалки, и что слишком для него рано умер необыкновенный наставник, и что нет теперь никого во всем свете, кто бы был в силах воздвигнуть шатаемые вечными колебаниями силы и лишенную упругости немощную волю, кто бы крикнул душе пробуждающим криком это бодрящее слово: вперед, которого жаждет повсюду, на всех ступенях стоящий, всех сословий, и званий, и промыслов, русский человек?

Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: вперед! кто, зная все силы, и свойства, и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановеньем мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какою любовью заплатил бы ему благодарный русский человек! Но веки проходят за веками [— полмиллиона сидней, увальней и байбаков дремлет непробудно, и редко рождается на Руси муж, умеющий произносить это всемогущее слово].

Н. В. Гоголь, «Мертвые души», том II

Портрет работы Федора Моллера, 1840-е гг.

А Гоголю, полное собрание сочинений которого, раскрытое на четырнадцатой странице, я регулярно читаю вот уже два года:)))), сегодня двести два!! Вот только не знаю, где можно подписать ему открытку)

Несколько необычный взгляд на героя, но тем и интересен выпуск. А последние минут пять и вовсе шикарны. Рекомендую! 🙂

Йййеессс! Гоголь хорош.

Отрывок из незавершенного романа «Аннунциата» — ода Гоголя Италии. За «косые взгляды на Париж и близорукие взгляды на Рим» его критикует Белинский, Гоголь в письме Шевыреву оправдывается: «Я был бы виноват, если бы даже римскому князю внушил такой взгляд, какой имею я на Париж, потому что и я хотя могу столкнуться в художественном чутье, но вообще не могу быть одного мнения с моим героем. Я принадлежу к живущей и современной нации, а он — к отжившей. Идея романа вовсе не была дурна: она состояла в том, чтобы показать значение нации отжившей и отживающей прекрасно относительно живущих наций. Хотя по началу, конечно, ничего нельзя заключить, но всё же можно видеть, что дело в том, какого рода впечатление производит строящийся вихорь нового общества на того, для которого уже почти не существует современность».

Невский проспект
Нос
Портрет
Шинель
Записки сумасшедшего
Коляска

Если и можно выделить какую-то общую тему этого цикла, то это — разлад мечты с действительностью, бездушное, обыденное и никчемное существование, скрытое за красивыми фасадами Невского проспекта.

В этом мире не находится места мечтателю Пискареву, здесь сбежавший от своего владельца и получивший генеральский чин нос задирает нос и не желает возвращаться обратно, здесь трагически обрывается жизнь талантливого художника-самородка Чарткова, растерявшего свой талант за рисованием портретов знатных дам, ничего не смыслящих в искусстве, а на его фоне уже совсем трагична история титулярного советника Акакия Акакиевича Башмачкина, который только и мечтал, что о шинели; здесь и разочарование Петербургом самого Гоголя.

Тема эта раскрыта настолько глубоко и мастерски, что некоторые историки литературы выделяют этот цикл в отдельный, «петербургский», период творчества Гоголя.

Часть первая

1. «Старосветские помещики»
2. «Тарас Бульба»

Часть вторая

1. «Вий»
2. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»

Гоголь… Удивительный художник, он рисует странные, причудливые, фантасмагоричные картины очень яркими и живыми красками. Сравнить их просто не с чем — не было такого явления в русской литературе и никогда не будет — да и стоит ли сравнивать?.. Лучше просто ими наслаждаться.

Тощая баба выносила по порядку залежалое платье и развешивала его на протянутой веревке выветривать. Скоро старый мундир с изношенными обшлагами протянул на воздух рукава и обнимал парчовую кофту, за ним высунулся дворянский, с гербовыми пуговицами, с отъеденным воротником; белые казимировые панталоны с пятнами, которые когда-то натягивались на ноги Ивана Никифоровича и которые можно теперь натянуть разве на его пальцы. За ними скоро повисли другие, в виде буквы Л. Потом синий козацкий бешмет, который шил себе Иван Никифорович назад тому лет двадцать, когда готовился было вступить в милицию и отпустил было уже усы. Наконец, одно к одному, выставилась шпага, породившая на шпиц, торчавший в воздухе. Потом завертелись фалды чего-то похожего на кафтан травяно-зеленого цвета, с медными пуговицами величиною в пятак. Из-за фалд выглянул жилет, обложенный золотым позументом, с большим вырезом напереди. Жилет скоро закрыла старая юбка покойной бабушки, с карманами, в которые можно было положить по арбузу.

Я же читал вот это раньше, но не понимал. А сейчас кайф невероятный. Воистину лучше поздно, чем никогда.

***

А вообще «Миргород» — это уже такой зрелый, оформившийся Гоголь. Сборник выйдет в марте 1835 года, а уже в сентябре Гоголь приступит к работе над «Мертвыми душами».

Первая книга

1. Сорочинская ярмарка
2. Вечер накануне Ивана Купала
3. Майская ночь, или утопленница
4. Пропавшая грамота

Вторая книга

1. Ночь перед рождеством
2. Страшная месть
3. Иван Фёдорович Шпонька и его тётушка
4. Заколдованное место

Есть книги, о которых писать вообще ничего не нужно. Достаточно нескольких цитат.

***

Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в нее. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладнодушен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключен в темно-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник — ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно, все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба… Как очарованное, дремлет на возвышении село. Еще белее, еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще ослепительнее вырезываются из мрака низкие их стены. Песни умолкли. Все тихо. Благочестивые люди уже спят. Где-где только светятся узенькие окна. Перед порогами иных только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин.

***

Последний день перед рождеством прошел. Зимняя, ясная ночь поступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа. Морозило сильнее, чем с утра; но зато так было тихо, что скрып мороза под сапогом слышался за полверсты. Еще ни одна толпа парубков не показывалась под окнами хат; месяц один только заглядывал в них украдкою, как бы вызывая принаряживавшихся девушек выбежать скорее на скрыпучий снег. Тут через трубу одной хаты клубами повалился дым и пошел тучею по небу, и вместе с дымом поднялась ведьма верхом на метле…

Между тем черт крался потихоньку к месяцу и уже протянул было руку схватить его, но вдруг отдернул ее назад, как бы обжегшись, пососал пальцы, заболтал ногою и забежал с другой стороны, и снова отскочил и отдернул руку. Однако ж, несмотря на все неудачи, хитрый черт не оставил своих проказ. Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки в другую, как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал в карман и, как будто ни в чем не бывал, побежал далее.

***

Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, — напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. Синий, синий, ходит он плавным разливом и середь ночи, как середь дня; виден за столько вдаль, за сколько видеть может человечье око. Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю; и она вспыхиваете будто полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул. Чуден и тогда Днепр, и нет реки, равной ему в мире! Когда же пойдут горами по небу синие тучи, черный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир — страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами.

Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей.

***

С этой историей случилась история: нам рассказывал ее приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори, все одно. То же самое, что в решето воду лей. Зная за собою такой грех, нарочно просил его списать ее в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья, человек он был всегда добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький столик; вы, думаю, его хорошо знаете: он стоит в углу, когда войдешь в дверь… Да, я и позабыл, что вы у меня никогда не были. Старуха моя, с которой живу уже лет тридцать вместе, грамоте сроду не училась; нечего и греха таить. Вот замечаю я, что она пирожки печет на какой-то бумаге. Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю: писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику — тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на пироги. Что прикажешь делать? на старости лет не подраться же!

***

Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с женою!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся он в размышление.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на видывал. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. «Ай! кто это?» — «Это я, твоя жена!» — с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоил вместо одинокой — двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек». Он к ней — но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. «Кто это тащит меня?» — жалобно проговорил Иван Федорович. «Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол». — «Нет, я не колокол, я Иван Федорович!» — кричал он. «Да, ты колокол», — говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какаято шерстяная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? — говорит купец. — Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет под мышку, идет к жиду, портному. «Нет, — говорит жид, — это дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука…»

Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный. Правда, Марья Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему так странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с женою!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно быть везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем более углублялся он в размышление.

Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на все старания, никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот всеобщий успокоитель, посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на видывал. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится, а он бежит, бежит, не чувствует под собою ног… вот уже выбивается из сил… Вдруг кто-то хватает его за ухо. «Ай! кто это?» — «Это я, твоя жена!» — с шумом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался. То представлялось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так странно: в его комнате стоил вместо одинокой — двойная кровать. На стуле сидит жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону — стоит третья жена. Назад — еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бросился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе сидит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком — и в кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу — и там сидит жена… То вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важным видом: «Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый человек». Он к ней — но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует, что его кто-то тащит веревкою на колокольню. «Кто это тащит меня?» — жалобно проговорил Иван Федорович. «Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол». — «Нет, я не колокол, я Иван Федорович!» — кричал он. «Да, ты колокол», — говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какаято шерстяная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? — говорит купец. — Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берет под мышку, идет к жиду, портному. «Нет, — говорит жид, — это дурная материя! Из нее никто не шьет себе сюртука…»

Давненько не брал я в руки… Гоголя! Нынче ему двести, с трехсотлетием смогу поздравить лично, а потому когда как не сейчас отметить это дело… Как отметить? Понятно, перепрочтением недопрочтенного и наоборот. В общем, начать сначала.

Поэма «Ганц Кюхельгартен», по авторскому определению, «идиллия в картинах», — первое опубликованное произведение Гоголя. Он пишет ее в 1827 году, еще учась в Нежинской Гимназии — тогда ему всего восемнадцать, — и публикует под псевдонимом В.Алов два года спустя.

Предлагаемое сочинение никогда бы не увидело света, если бы обстоятельства, важные для одного только Автора, не побудили его к тому. Это произведение его восемнадцатилетней юности. Не принимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостатках его, и предоставляя это просвещенной публике, скажем только то, что многие из картин сей идиллии, к сожалению, не уцелели; они, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображение главного характера. По крайней мере мы гордимся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданьем юного таланта.

Пасторальные картины сельской идиллии разворачиваются на лоне девственной природы небольшого немецкого городка. В нем живут благообразный пастор, правда, с темным прошлым, и дочь его Луиза, прекрасной юности цветок, и ее возлюбленный Ганц, которого почему-то томит вся эта идиллия.

Ганц грезит, и не чем-нибудь, а античными Афинами с их девственностью нетронутого мира, с той первозданностью, которая, кажется, осталась лишь в мифах. Ах, как часто и мы хотим видеть эту первозданность там, откуда она исчезла много тысяч лет тому назад… Но не лучше ль искать, страдать и ошибаться, чем воспитать в себе циника?

В этой прекрасной в своей неотшлифованности работе у Гоголя две стороны. Первая — романтическая. А кто в восемнадцать лет не был романтиком? Вторая — его будущий стиль. Стихи, которые и стихами-то назвать можно весьма условно, очень вольны и даже озорны с точки зрения формы, да и размер меняется неожиданно. Но в этой неопытности (а может, и совсем наоборот) будущего гения и есть все обаяние.

Однако журналам «Северная пчела» и «Московский телеграф» поэма не понравилась. В последнем так и написали: «сии господа издатели напрасно «гордятся тем, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться с созданием юного таланта»». Прочитав это, Гоголь купил все издания «Ганца» и бросил их в печку.

И лишь критик Сомов из альманаха «Северные цветы» нашел в себе силы на ложку меда: «В сочинителе виден талант, обещающий в нем будущего поэта. Если он станет прилежнее обдумывать свои произведения и не станет спешить изданием их в свет тогда, когда они еще должны покоиться и укрепляться в силах под младенческою пеленою, то, конечно, надежды доброжелательной критики не будут обмануты».

Надежды доброжелательной критики обмануты не были.

История «маленького человека». Слишком хороша, чтобы ее пересказывать — читайте сами 🙂