Читая этот сборник рассказов и сказок (четкую грань между ними у Гессе, кстати, провести сложно), я поймал себя на удивительном ощущении: совсем разные времена и места, сюжеты и персонажи, наконец, совсем разные переводчики, но в каждой строчке — все та же характерная для Гессе априори неравная схватка персонажа с неумолимо уходящим временем (обычно оборачивающаяся знакомыми всем нам жизненными кризисами — взрослением, разочарованием как следствием опыта, навсегда ушедшей любовью). Но у Гессе эти кризисные моменты не только полны созерцания и философского размышления — они еще и очень светлые. За что и любим 🙂

Параллельно с Гессе окунулся в Достоевского, которого не открывал со школьных времен, и первое же, что пришло на ум с первых страниц «Братьев Карамазовых» — язык Достоевского в сравнении с языком Гессе гораздо сложнее и приземленнее. Если у Гессе ты паришь над поверхностью земли, то у Достоевского даже поначалу все не так легко. (Правда, это самое первое впечатление — все еще может измениться.)

В связи с этим интересно, что сам Гессе пишет о Достоевском.

О Достоевском трудно сказать что-либо новое. Все, что можно было сказать о нем умного и дельного, уже сказано, все казавшееся когда-то новым и оригинальным устарело в свой черед, но всякий раз, когда в годину горя и отчаяния мы обращаемся к нему, притягательный и страшный образ писателя является нам в ореоле вечно новых тайн и загадок.

Истинным читателем Достоевского не может быть ни скучающий буржуа, которому призрачный мир «Преступления и наказания» приятно щекочет нервы, ни тем более ученый умник, восхищающийся психологией его романов и сочиняющий интересные брошюры о его мировоззрении. Достоевского надо читать, когда мы глубоко несчастны, когда мы исстрадались до предела наших возможностей и воспринимаем жизнь, как одну-единственную пылающую огнем рану, когда мы переполнены чувством безысходного отчаяния. И только когда мы в смиренном уединении смотрим на жизнь из нашей юдоли, когда мы не в состоянии ни понять, ни принять ее дикой, величавой жестокости, нам становится доступна музыка этого страшного и прекрасного писателя. Тогда мы больше не зрители, не сибариты и не критики, а бедные братья среди всех этих бедолаг, населяющих его книги, тогда мы страдаем вместе с ними, затаив дыхание, зачарованно смотрим их глазами в водоворот жизни, на вечно работающую мельницу смерти. И только тогда мы воспринимаем музыку Достоевского, его утешение, его любовь, только тогда нам открывается чудесный смысл его страшного, часто дьявольски сложного поэтического мира.

Интересно, я достаточно уже настрадался, чтобы воспринимать Достоевского? 🙂

P.S. Повторюсь, все впечатления о Достоевском еще впереди.

Рассказ о молодом англичанине, отправляющемся в Индию для миссионерской деятельности — еще одна страница биографии самого Гессе. Его отец работал в Индии миссионером, а мать родилась в Индии, и Гессе с детства мечтал увидеть эту страну.

Индия глубоко повлияла на Роберта Эгиона — он увидел, что здешний народ, несмотря на диковатость, гораздо интереснее и притягательнее европейцев и, несмотря на внешнюю простоту, хранит в себе некую тайну. Тайну эту Гессе будет разгадывать всю свою жизнь — вспомним хотя бы гораздо более поздние «Путешествие к земле востока» и «Сиддхартху«.

Замечу еще, что даже в таком коротком рассказе язык Гессе очень образен, свеж, невероятно легок, так что сразу подхватывает и уносит читателя прямиком в иные измерения.

В заключение совершенно потрясающий фрагмент, который стоит привести полностью (осторожно! текст может обернуть вас в буддизм! :)).

***

В эту ночь, когда после долгих беспокойных раздумий миссионер наконец заснул под назойливое жужжанье москитов, ему приснился удивительный сон.

Он брел по смутно-туманной пальмовой роще, на красно-коричневой земле играли желтые блики солнца. Попугаи кричали в вышине, обезьяны отчаянно храбро карабкались по бесконечно высоким колоннам стволов, крохотные, сверкающие, как драгоценные камни, колибри искрились яркими красками, всевозможные насекомые изливали радость жизни в звуках, игре красок или движений. Радостный миссионер, преисполненный благодарности и счастья, беспечно гулял среди этого великолепия; вот он подозвал плясавшую на канате-лиане обезьянку, и, смотри-ка, ловкий зверек послушно соскочил на землю и почтительно, как слуга, склонился перед Эгионом. И Эгион понял, что здесь, в этом блаженном уголке Божьего мира, он может повелевать, и немедля призвал к себе птиц и бабочек; и блистающим роем все они устремились к повелителю, он же взмахнул руками и принялся дирижировать, кивая в такт головой, подавая знаки глазами и щелкая языком; и все прекрасные птицы и мотыльки послушно водили хороводы в золотистом воздухе, проплывали торжественными процессиями, и дивный этот хор свистел и щебетал, стрекотал, жужжал и щелкал, они плясали в воздухе, гонялись друг за другом, выписывали величественные круги и веселые спирали. То был ослепительный яркий балет и концерт, вновь обретенный рай, и сновидец в этом гармоничном волшебном мире, покорном ему и подвластном, изведал наслаждение глубочайшее, почти болезненное, ибо в блаженстве был уже слабый привкус или предчувствие, предощущение его незаслуженности и мимолетности, что и подобает испытывать благочестивому миссионеру в минуты любого чувственного наслаждения.

И это пугающее предощущение не обмануло его. Восхищенный друг природы еще предавался созерцанию резвой кадрили обезьян и ласкал огромную бархатисто-голубую бабочку, доверчиво опустившуюся к нему на левую руку и, словно голубка, позволившую себя погладить, но уже первые тени страха и гибели метнулись вдруг в этой волшебной роще и омрачили душу мечтателя. Пронзительно вскрикнули в ужасе птицы, порывистый ветер вскипел, зашумев над высокими кронами, радостный теплый солнечный свет потускнел и иссяк, птицы бросились кто куда, красивых крупных мотыльков, в страхе бессильных, умчал ветер. Взволнованно застучал ливень по листьям, и вдали прокатился по небосводу медлительный тихий громовый раскат.

И тут в лес вошел Бредли. Уже улетела последняя пестрая птица. Исполинского роста, мрачный, как призрак убитого короля, Бредли подошел, презрительно сплюнул на землю перед миссионером и принялся укорять его обидными, насмешливо-злыми словами за то, что он лентяй и обманщик, ведь лондонский патрон нанял его на службу и дал ему денег ради обращения язычников, а он ничего не делает, только прохлаждается, ловит букашек и гуляет по лесам. И подавленный Эгион признал правоту Бредли: да, он виновен во всех этих упущениях.

И тогда появился могущественный богатый коммерсант, английский патрон Эгиона, и с ним много английских священников, и они вместе с Бредли погнались за миссионером и гнались за ним через заросли и терновник, пока не выбежали на людную улицу в предместье Бомбея, где высился до небес индийский причудливый храм. В храм и из храма пестрым потоком текли людские толпы, голые кули и гордые брахманы в белых одеждах, напротив же, на другой стороне улицы, стояла христианская церковь, и над ее порталом было высеченное в камне изображение восседающего средь облаков Бога Отца со строгим отеческим взором и волнистою бородою.

Преследуемый миссионер взбежал на паперть Божьего дома, взмахнул руками и обратился к индусам с проповедью. Громким голосом он призвал их взглянуть и увидеть, что истинный Бог совсем иной, не такой, как их убогие божки уродцы с хоботами или множеством рук. Он простер длань к скопищу сплетенных фигур на стенах индийского храма, затем — к изображению Бога над вратами своей церкви. Но как же он был напуган, когда, сам следуя своему указующему жесту, поднял глаза и увидел: Бог Отец преобразился, у него теперь было три головы и шесть рук, и вместо чуть глуповатой бессильной строгости на всех трех его лицах играла снисходительная и довольная тонкая улыбка, в точности та, что отличает наиболее утонченные изображения индийских богов. Обескураженный проповедник обернулся к Бредли, патрону и священникам, но все они исчезли; одинокий и беспомощный, он стоял на ступенях церкви, и тогда покинул его и Бог Отец, ибо всеми шестью руками приветственно махал он индийскому храму и божественно-безмятежно улыбался божествам индусов.

Всеми покинутый, опозоренный и растерявшийся, стоял Эгион на своей церковной паперти. Он закрыл глаза и не двигался с места, все надежды померкли в его душе, и со спокойствием отчаяния он ожидал, что язычники побьют его каменьями. Наступила мучительная тишина, но затем он почувствовал вдруг, что чья-то сильная и вместе с тем добрая рука отстранила его, и, открыв глаза, увидел, что каменный Бог Отец величаво, с достоинством шествует вниз по ступеням, и в ту же минуту со своих зрительских мест на стенах индийского храма начали спускаться полчища индийских богов. Всех их Бог Отец приветствовал, после чего вошел в индийский храм и, дружелюбно кивая, принял поклонение брахманов. Меж тем языческие боги со своими хоботами, кудряшками и узкими глазами один за другим направились в христианскую церковь и ко всему, что увидели в ней, отнеслись с одобрением, следом же за богами потянулись длинной вереницей молящиеся, и так произошло переселение богов и людей из индийского храма в церковь и из церкви в храм. В братском согласии зазвучали гонг и орган, и тихие смуглые индийцы возложили на строгий алтарь английской христианской церкви цветы лотоса.

А в самой середине торжественного этого шествия шла прекрасная Наиса с гладкими блестящими черными волосами и большими детскими глазами. Вместе со множеством верующих индусов она покинула старый храм и теперь, поднявшись по ступеням христианской церкви, стояла перед миссионером. Серьезно и с любовью поглядела она ему в глаза, поклонилась и подала цветок лотоса. И вот, в нахлынувшем восторге, он склоняется к ее ясному, спокойному лицу, целует в губы и заключает ее в объятия.

Еще одна ранняя и автобиографичная повесть Гессе. Талантливейший ученик Ганс выдерживает сложный экзамен и поступает в семинарию. Поначалу греческий и древнееврейский манят воображение, и Ганс становится одним из лучших учеников, но со временем в нем происходят перемены, в итоге приводящие к трагическому финалу.

Противостояние настоящего таланта и системы, которая на деле не развивает, а подавляет таланты — основная тема этой книги.

Совсем неплохо для ранней повести.

Кнульп, одинокий мечтатель и бродяга с огоньком в глазах, странствует всю жизнь и нигде не задерживается надолго. Для немногочисленных друзей это чудак, в странной, но чем-то так привлекательной жизни которого совсем нет смысла, но во многих из них Кнульп пробуждает тайное стремление вырваться из опостылевшего быта и обрести, наконец, свободу. Под конец своей жизни Кнульп и сам задается вопросом, правильно ли он поступил, избрав такую жизнь, и страдает от вороха неудовлетворенных желаний и упущенных возможностей. И он находит ответ!

Одна из ранних (что чувствуется) повестей Гессе, в которой тот вроде бы стремился вырваться из-под гнета мещанского быта и обрести свой путь.

Прочитал с удовольствием.

Интересно

06.12.2012

Его [учителя] долг, обязанность, возложенные на него государством, в том и заключаются, чтобы обуздать грубые силы, искоренить инстинкты природы и на их месте посеять смиренные, весьма умеренные и одобренные властями идеалы. Не будь этих усилий школы, как много безудержно стремящихся вперед искателей или же ушедших в бесплодное созерцание мечтателей выросло бы вместо нынешних всем довольных бюргеров и чиновников-карьеристов! Ведь в каждом из них таилось нечто дикое, необузданное, варварское, и это чадо было сломить, погасить, опасный огонь, затоптать его. Человек, каким его создала природа, непостижим, замкнут, опасен, подобен потоку, низринувшемуся с неведомых высот, дремучему лесу, в котором нет порядка и благоустроенных дорог. И так же как девственный лес необходимо прежде всего проредить, очистить, силой обуздать его неудержимый рост, так и школа призвана сломить вcе естественное в человеке, силой победить его и обуздать. Задача ее и состоит в том, чтобы в соответствии с одобренными властями принципами сделать человека полезным членом общества, пробудить в нем те способности, полное развитие которых впоследствии венчает столь тщательно продуманная муштра, казармы.

Герман Гессе, «Под колесом»

Гессе удивителен!

Какая невыразимая грусть пронизывает отношения художника Иоганна Верагута и его жены Адели, отношения, от которых давно уже не осталось и камня на камне и которые теплятся лишь благодаря их маленькому сыну Пьеру!

И самые роскошные интерьеры поместья Росхальде не скроют той безысходности, с которой проживают жизнь и сам художник, старающийся уйти от проблем и тоски в работу, и его жена, находящая смысл жизни только в детях.

Удивительно, как Гессе удается разлить эту обреченность по словам и строкам, вписать ее в так рано опустевшие взгляды, напитать ею сам воздух Росхальде — так что никуда от нее не скрыться…

Роман, который считается главным и самым масштабным произведением Гессе, дался мне непросто. Добрую половину книги хотелось бросить — настолько странным казалось (надо признать, весьма атмосферное) погружение в историю и быт некоего ордена интеллектуалов, члены которого только и делали что с упоением предавались некоей Игре, суть которой состояла в поиске общего начала в совершенно разнородных явлениях, например, в такой-то симфонии Баха и такой-то формуле Лейбница.

Стоило однако преодолеть жалкие двести с небольшим страниц — и начался экшн — главный герой книги Йозеф Кнехт, наконец, обнаружил в себе непреодолимые противоречия, как водится у Гессе, между рациональным и иррациональным, между разумом и чувствами, между сухой и мертвой Игрой в бисер и живой преподавательской деятельностью.

Драматичный финал оставил больше вопросов чем ответов, и, оставив в стороне интеллектуальные трактовки вроде «Гессе выразил глубокую враждебность буржуазного общества XX века развитию человека и художника», остается спросить себя, а ради чего это всё?…

Ваши версии, дамы и господа, шоооу-таааайм!! :)) (С)

В этом романе Гессе вновь обращается к своим излюбленным темам. Здесь и темное и светлое в человеке, и взросление, и духовные поиски (приводящие, разумеется, к буддизму), и богатая философская начинка, да и, что и говорить, интересный сюжет! Одна из лучших (потому что одна из самых простых :)) книг Гессе!

P.S. Пока читал ее, как никогда часто хотелось выписывать отдельные строки и целые абзацы. Но делать это было сложно, потому что ехал в поезде :))

Попробую частично восстановить справедливость с краткой подборкой из Викицитатника — но даже здесь есть над чем подумать.

Жизнь каждого человека есть путь к самому себе, попытка пути, намек на тропу. Ни один человек никогда не был самим собой целиком и полностью; каждый, тем не менее, стремится к этому, один глухо, другой отчетливей, каждый как может. Каждый несет с собой до конца оставшееся от его рождения, слизь и яичную скорлупу некоей первобытности. Иной так и не становится человеком, остается лягушкой, остается ящерицей, остается муравьем. Иной вверху человек, а внизу рыба. Но каждый – это бросок природы в сторону человека. И происхождение у всех одно – матери, мы все из одного и того же жерла; но каждый, будучи попыткой, будучи броском из бездны, устремляется к своей собственной цели. Мы можем понять друг друга; но объяснить может каждый только себя.

***

Нет реальности, кроме той, которую мы носим в себе. Большинство людей потому и живут такой нереальной жизнью, что они принимают за реальность внешние картины, а собственному внутреннему миру не дают и слова сказать. При этом можно быть счастливым. Но если ты знаешь другое, у тебя уже нет выбора, ты уже не можешь идти путем большинства.

***

Ничто на свете не претит человеку больше, чем идти путем, который ведет к нему самому.

***

Мы всегда слишком сужаем границы своей личности! Мы причисляем к своей личности всегда только то, в чем усматриваем какую-то индивидуальную, какую-то отличительную особенность. Но состоим то мы из всего, что есть в мире, каждый из нас; и точно так же как наше тело носит в себе всю родословную развития до рыб и еще дальше назад, так и в душе у нас содержится все, чем когда-либо жили души людей. Все боги и черти, которые были когда-либо, будь то у греков, китайцев или у зулусских кафров, все они в нас, все налицо как возможности, как желания, как выходы из положения. Если бы вымерло все человечество и остался один-единственный, сколько-нибудь способный ребенок, которого ничему не учили, то этот ребенок снова обрел бы весь ход вещей, снова смог бы создать богов, демонов, рай, заповеди и запреты, ветхие и новые заветы – решительно все.

Сложно как-то связно описать свои впечатления от этого романа Гессе — с одной стороны, невероятно богатый и образный язык, которым он пишет о музыке — пожалуй, так о ней не писал больше никто; с другой, кладезь ценных мыслей и вереница смыслов, в которых каждый из нас найдет что-то близкое и родное, что-то доступное и что-то далекое; наконец, судьба человека в искусстве и роль искусства в жизни настоящего творца, несчастная любовь и несчастные судьбы — здесь все переплетено так тесно, что это можно было бы считать жизнеописанием, если бы не трагический финал…

Впрочем, все мои слова ничто по сравнению с книгой, и вот лишь один фрагмент из тех многих, что произвели на меня большое впечатление.

Я полагаю, в жизни можно провести точную границу между молодостью и старостью. Молодость кончается вместе с эгоизмом, старость начинается с жизни для других. Я вот что имею в виду: молодые люди получают от жизни много наслаждений и много страданий, потому что живут только для себя. Им важно каждое желание, каждая фантазия; каждая радость пьется до дна, но и каждое страдание тоже, а кое-кто, увидев, что его желания неисполнимы, сразу отвергает и самую жизнь. Это свойственно молодости. Однако для большинства людей наступает время, когда все меняется, когда они живут больше для других, отнюдь не из добродетели, а совершенно естественно. Большинству это дает семья. Когда у человека есть дети, он меньше думает о себе и о своих желаниях. Другие отрешаются от эгоизма во имя службы, политики, во имя искусства и науки. Молодости хочется играть, старости — работать. Никто не женится ради того, чтобы иметь детей, однако, когда у человека появятся дети, они заставят его измениться, и под конец он увидит, что ведь все совершалось только для них.

Очередная книга Гессе, которую я не очень понял.

Налицо, однако, яркие краски и вообще художественная (слово неправильное, но другого не могу придумать) манера письма, когда яркий и эмоциональный текст ложится на страницу сочными мазками; налицо тема о судьбе художника вообще и налицо какие-то автобиографические моменты…

В общем, если кто-то знает о чем это, отпишитесь)

Еще одна история разрываемого надвое маленького человека, которому в итоге все же удается обрести мир в душе. Здесь есть свои интересные моменты, хотя «Степной волк», конечно, сильнее.

В коротенькой повести об одиннадцатилетнем мальчике, по-видимому, во многом автобиографичной, восприятие мира ребенком показано довольно достоверно.

Но в то же время оно наполнено не только и не столько присущей детству радостью, сколько страхами, страданиями, чувством вины и постоянным поиском совершенного — одним словом, всем тем, что так свойственно многим героям Гессе.

Ничего не понял. Видимо, что-то глубоко автобиографическое 🙂

История духовного поиска брахмана по имени Сиддхартха (не путать с Буддой, который тоже фигурирует в этой книге, но под именем Готтама) имеет много общего как собственно с буддизмом и индуизмом, так и с более ранними «воспитательными» романами Гессе.

Несмотря на общую буддистскую направленность читается весьма интересно.

Запомнилась метафора с рекой,

Но из таинств реки ему открылось пока лишь одно, лишь то, что почувствовала его душа. Он видел: эта вода течет и течет, все время течет она, все время остается здесь, всегда и во все времена одна и та же — и все же каждый миг новая!

получившая свое полное воплощение ближе к финалу:

Мягко звучал многоголосый напев реки. Сиддхартха неотрывно смотрел на воду, и в бегущей воде возникали картины: появился его отец, одинокий, тоскующий по сыну, появился он сам, одинокий и скованный теми же цепями тоски с далеким сыном, появился его сын — и он, мальчик, с жадностью устремившийся по огненному пути своих юных желаний, тоже был одинок, — каждый стремился к своей цели, каждый был поглощен ею, каждый страдал. Река пела голосом страданий, непрерывно пела и непрерывно текла к своей цели, и жалобно звучал ее голос.

“Слышишь?” — молчаливо спросил взгляд Васудевы. Сиддхартха кивнул.

— Слушай лучше! -прошептал Васудева. Сиддхартха постарался вслушаться. Призрак отца, его собственное изображение и образ сына слились вместе, появилось и исчезло лицо Камалы, и лицо Говинды, и лица других, они переходили друг в друга, текли с рекой, стремились вместе с ней к той же цели — неотступно, страстно, мучительно, — и в голосе реки звучало упрямство, и жгучая тоска, и неизбывное желание. Река стремилась к цели, Сиддхартха видел, как она спешит, эта река, вмещавшая его, и его близких, и всех людей, которых он когда-либо видел; каждая волна, каждая капля мучительно спешили к цели, ко многим целям: к водопаду, к озеру, к быстрине, к морю — и все цели достигались, и за каждой вставала новая, и из воды выбивался туман, и поднимался к небу, превращался в дождь и снова низвергался на землю, становился источником, становился ручьем, становился рекой, снова стремился, снова тек. Но и упрямый голос изменился. Он еще звучал страстно и ищуще, но к нему присоединились другие голоса, голоса радости и муки, голоса добрые и злые, веселые и печальные — сотни голосов, тысячи голосов.

Сиддхартха слушал. Он теперь весь превратился в слух; погрузившись в звуки, впитывая их опустошенной душой, он чувствовал, что поистине только теперь научился слушать. Не раз он уже слышал это множество голосов реки — сегодня они звучали по-новому. Он уже не мог отличить радостные голоса от плачущих, детские от мужских — так они все были слиты; жалобы страждущих и смех знающих, крики гнева и предсмертные стоны — все слилось воедино, все растворилось одно в другом и переплелось, тысячекратно отразившись. И все вместе — все голоса и цели, все стремления и муки, все наслаждения, все доброе и злое — все это вместе творило мир, составляло поток бытия, музыку жизни. И когда Сиддхартха вслушивался в голос реки, в эту тысячеголосую песнь, не отвлекаясь на отзвук страдания или смеха, когда не приковывал свою душу к какому-то одному голосу и не погружался в него всем своим существом, а слушал все голоса, слушал целое, воспринимал единство, — тогда оказывалось, что великая песня тысячи голосов состоит из одного-единственного слова и слово это — “Ом”, совершенство.