Жизнь как творчество

Некоторые рассказы Вуди Аллена — как его фильмы в миниатюре: на трех-четырех страницах можно найти абсолютно все характерные для него темы в характерной для него подаче. Таков и этот рассказ.

Хотел сначала просто взять перевод отсюда, но он не понравился отсутствием алленовской лаконичности. По ходу дела оказалось, что и ошибок в нем немало — местами отсутствуют целые предложения — и пришлось основательно его поправить. Интересно, что по каким-то причинам из оригинала исчезла «первая высадка американцев на Луну» :)) Итак,

Каддиш о недостойном Вайнштейне

Вайнштейн лежал под одеялом, уставясь глазами в потолок в глубоком оцепенении. На улице вверх от тротуара поднимались потоки влажного воздуха. Шум машин в этот час был оглушительным, и к тому же у него горела кровать. По­смотрите на меня, думал он. Пятьдесят лет. Полвека. В следующем году будет 51. По­том 52. Продолжая точно так же, он мог вычислить свой возраст на пять лет вперед. Как мало времени осталось, думал он, а столько всего надо сделать. Первым делом он хотел научиться водить машину. Эдельман, его друг с которым они играли в дрейдл на Раш стрит, научился вождению в Сорбонне. Он прекрасно обращался с машиной и уже объехал множество мест. Вайнштейн несколько раз пытался порулить отцовским «чеви», но так ни разу и не съехал с тротуара.

Он был одаренным ребенком. Интеллектуалом. Когда ему было 12, он перевел на английский стихи Т. С. Элио­та после того, как в библиотеку ворвались какие-то вандалы и перевели их на французский. Мало того, что его IQ и так изолировал его от общества, он терпел бессчетные и несправедливые преследования за веру, в основном от своих родителей. Да, его отец посещал синагогу, да и мать тоже, но они никак не могли смириться с тем, что их сын еврей. «Как же так получилось?» — в изумлении вопрошал отец. «А у меня семитская внешность», — думал Вайн­штейн каждое утро, когда брился. Несколько раз его принимали за Роберта Рэдфорда, но каждый раз оказывалось, что это были слепые. Один его школьный приятель, Файнгласс, пробрался в ряды рабочих, чтобы шпионить за ними. Потом перешел в марксизм. Стал коммунистическим агитатором. Преданный партией, он отправился в Голливуд и стал озвучивать знаменитую мышь из мультфильма. Ирония.

Вайнштейн тоже поиграл с коммунистами. Чтобы произвести впечатление на одну девушку из «Рутджерс», он отправился в Москву и вступил в Красную Армию. А когда пригласил ее на второе свидание, оказалось, она уже занята. К тому же звание сержанта русской пехоты помешало бы ему получить допуск к государственным секретам, давав­ший право на бесплатную закуску в дополнение к обеду на Лонгчэмпс. Учась в школе, он также организовал забастовку белых мышей против условий работы в лаборатории. Строго говоря, его привлекала не столько политика, сколько поэзия марксист­ской теории. Он верил в коллективизацию и по­беду масс, овладевших одой «К половой тряп­ке». А лозунг об «отмирании государства» вошел в его плоть и кровь после того, как в универма­ге «Сакс» на Пятой авеню у его родного дяди отвалился нос. Что, думал он, мы можем узнать об истинном смысле социальной революции? Только то, что ее не пойдешь совершать, поев мексиканской еды.

Дядя Вайнштейна, Мейер, пострадал во время Великой депрессии. Он держал все свое состояние под матрацем, а когда произо­шла буря на фондовой бирже, правительство перетряхнуло все матрацы, и Мейер в одну ночь стал нищим. Ему оставалось только выпрыгнуть из окна, но поскольку у него не хватило духа закончить начатое, он просидел на подоконнике своего дома с 1930 по 1937 год.

«Ох уж эта молодежь с ее марихуанной и сек­сом,— любил повторять он.— Знают ли они, каково это семь лет просидеть на подоконнике? Отсюда видишь, что такое жизнь. Конечно, люди смотрятся как муравьи. Но каждый год моя Тесси — мир ее праху — устраивала пасхальный ужин прямо на карнизе. И вся семья собиралась вместе. О, племянник! Куда катится мир, когда есть бомба, которая может убить больше людей, чем один взгляд на дочку Макса Рифкина?»

Все так называемые друзья Вайнштейна прошли слушания Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Блотника при­вела туда за руку собственная мама. Шарпштайна туда пригласила служба секретарш-телефонисток. Ванштейн был вызван комиссией и признался, что финансиро­вал Гражданскую войну в России, и добавил, что подарил лично Сталину столовый сервиз. Он отказался назвать имена своих товарищей, с которыми встречался на митингах, но обязался, если Комиссия потребует, назвать рост каждого из них. В конце он запаниковал и вместо Пятой поправки воспользовался Третьей. Это дало ему право каждое воскресенье покупать пиво в Филадельфии.

Вайнштейн кончил бриться и встал под душ. Он намыливался, и вода шлепала его по толстой спине. Он думал: вот он я, в некой точке простран­ства и времени принимаю душ. Я, Айзек Вайнштейн. Одно из созданий Божьих. Выле­зая из ванны, он поскользнулся на обмылке и упал, ударившись головой о вешалку для полотенец. Это была неудачная неделя. Накануне он побывал в парикмахерской и еще не опра­вился от волнений, связанных с этим событием. Сначала парикмахер работал очень аккуратно, но вскоре Вайнштейн понял, что он зашел слиш­ком далеко.

«Верните немного назад», — закричал он.

«Не могу, — ответил парикмахер, — они не будут держаться».

«Ну тогда отдай их мне, Доминик! Я хочу взять их с собой».

«Как только они упали на пол, это моя собственность, мистер Вайнштейн»,— ответил парикмахер.

«Да чтоб тебя! Отдай мои волосы!»

Вайнштейн рвал и метал, но потом почувствовал себя виноватым и ушел. «Иноверцы, — думал он. Так или иначе, они до тебя доберутся».

Он вышел из отеля и отправился по Восьмой авеню. Двое мужчин грабили старую леди. «Странно, — подумал Вайнштейн, — раньше с этой работой справлялись в одиночку. Что за город. Кругом хаос. Прав был Кант: только разум упорядочивает бытие. И еще он подсказывает, сколько дать чаевых. Как все-таки хорошо быть разумным! Интересно, что они там делают в Нью Джерси.

Он шел к Харриет поговорить насчет алиментов. Он по-прежнему любил Харриет, даже несмотря на то что, пока они были женаты, она наставляла ему рога со всеми абонентами телефонной сети Манхэттена на букву Р. Он простил ее. Но он должен был что-то заподозорить, когда Харриет с его лучшим другом сняли дом в штате Мэн на три года и не сказали ему, где они. Он не хотел ее видеть. Его сексуальные отношения с Харриет закончились рано. Он переспал с ней один раз при первой встрече, второй раз — при первой высадке американцев на Луну и еще раз, чтобы проверить, что у него все в порядке с позвоночником после вывиха диска. «С тобой не слишком хорошо, — жаловался он. — Ты слишком целомудренна. Каждый раз, когда я хочу тебя, приходится сублимировать, представляя, что сажаю дерево в Израиле. Ты напоминаешь мне мою мать». (Молли Вайнштейн, мир праху ее, кото­рая прислуживала ему и готовила лучшие в Чикаго колбаски по своему секретному рецепту, пока все не поняли, что она добавляла в них гашиш.)

Для любовных утех Вайнштейну нужна была совсем другая женщина. Вроде Лу-Энн, которая сделала из секса искусство. Единственная проблема с ней была в том, что она не могла сосчитать до двадцати, не сняв туфли. Однажды он попробовал всучить ей книжку по экзистенциализму, но она съела ее. Вообще с сексом у Вайнштейна всегда были трудности. Прежде всего из-за роста. Его рост в носках был 5 футов 4 дюйма, хотя в чужих носках ему удавалось достичь 5 футов 6 дюймов. Доктор Кляйн, его психоаналитик, убедил его, что бежать впереди идущего поезда опаснее мысленного самоуничтожения, но и то и другое одинаково дурно влияет на брючные складки. Кляйн был его третьим психоаналитиком. Первый был юнгианец, который предложил ему воспользоваться доской для спиритических сеансов. Перед этим он посещал одну из групп, и когда пришла его очередь расска­зывать о своих проблемах, он почувствовал сильное головокружение и смог только пере­числить названия планет. Но его проблемой были женщины, и он это знал. Он оказывался бессильным с женщинами, закончившими кол­ледж со средней оценкой выше «4-«. Но ему было весьма комфортно с выпускницами курсов машинопи­си; правда, если они печатали со скоростью больше шестидесяти слов в минуту, он тоже терялся.

Вайнштейн позвонил в дверь квартиры Харриет, и она выросла перед ним на поро­ге. «Так нос задрала, что жирафа впору раскра­шивать — без лестницы», — привычно подумал Вайнштейн. Это была их домашняя шутка, смысла которой никто не понимал.

— Привет, Ханна,— сказал он.

— Ох, Айк,— ответила она.— Какой же ты грубиян.

Она была права. С его стороны было бес­тактным начинать с этого. Он ненавидел себя за невоспитанность.

— Как дети, Ханна?

— У нас никогда не было детей, Айк.

— Значит, мне не напрасно казалось, что четыреста долларов в неделю на содержание — это многовато.

Она прикусила губу. Он прикусил свою. Потом прикусил ее.

— Ханна,— сказал он,— я… я разорен. Фьючерсы на яйца упали.

— Я поняла. А может, попро­сишь в долг у своей шиксы?

— Все у тебя шиксы.

— Может, кончим на этом? — Она за­дыхалась от ненависти. Вайнштейну захотелось ее поцеловать, а если не ее, то кого-нибудь еще.

— Харриет, в чем мы ошиблись?

— Мы никогда не смотрели в лицо реаль­ности.

— Не по моей вине. Ты говорила, надо ло­житься головой на север.

— Реальность — это и есть север, Айк.

— Нет, Ханна. Пустые мечты — вот что та­кое север. Реальность — это запад. Ложные упо­вания — восток, а на юге, я думаю, Луизиана.

Нет, она все еще не утратила власть над ним. Он потянулся к ней, но она увернулась, и его руки уткнулись в сметану.

— Поэтому ты и спала со своим аналити­ком? — выпалил он.

Лицо его раскраснелось от гнева. Он чуть было не упал в обморок, но не мог вспомнить, как правильно падать.

— Это входило в курс лечения, — холодно отпарировала она.— Согласно Фрейду, секс — ключ к бессознательному.

— Фрейд говорил, что сны — ключ к бес­сознательному.

— Секс, сны… Ты что, пришел сюда придираться к мелочам?

— До свидания, Харриет.

Это было бесполезно. Rien a dire, rien a faire. Вайнштейн вышел и направился в сто­рону Юнион-сквер. И вдруг он заплакал — горькие слезы, как из прорвавшейся дамбы, горячие, соленые слезы, столько лет сдерживаемые, те­перь лились потоком. Проблема была в том, что лились они из ушей. Посмотрите только, думал он, я даже плакать не умею как люди. Он промокнул уши бумажными салфетками и повернул домой.