В своем недавно начавшемся исследовании истоков постмодернизма в литературе я вдруг открыл для себя настоящий шедевр! И это даже не столько постмодернизм, сколько так горячо любимый мной абсурдизм 🙂

Начинается все вполне банально — безымянный главный герой и его друг-подельник по фамилии Дивни решают раз и навсегда избавиться от своих финансовых проблем, ограбив старика Мэтерса.

Не все знают, как я убил старика Филиппа Мэтерса ударом лопаты в челюсть; однако лучше я сначала расскажу о дружбе с Джоном Дивни, ведь это он первым сбил с ног старика Мэтерса, мощно ударив того по шее особым велосипедным насосом, собственноручно изготовленным из железной трубы. Дивни был сильный, воспитанный мужчина, но он был ленив и имел праздный ум. Вся эта затея принадлежит лично ему. Это он велел мне взять с собой лопату. Он давал в этом деле приказания и, по мере надобности, объяснения.

После убийства Дивни прячет черный ящик с деньгами в безопасном месте, чтобы забрать его спустя некоторое время. Не удержусь, чтобы не процитировать еще один фрагмент — уморительно смешной, как, собственно, и вся книга 🙂

Перед приходом старика мы с Дивни вырыли у дороги глубокую яму, заботливо сохраняя в целости куски дерна. Теперь я панически потянул тяжелую грязную фигуру с места, где она лежала, перетащил ее с огромным усилием через канаву в поле и сбросил в дыру. Потом я помчался обратно за лопатой и в безумной, слепой ярости стал бросать и заталкивать землю назад в яму.

Яма была почти полна, когда я услышал шаги. Оглянувшись в великом замешательстве, я увидел безошибочно знакомый силуэт Дивни, осторожно перебирающегося через канаву в поле. Когда он подошел, я безгласно указал лопатой на яму. Без единого слова он пошел туда, где лежали велосипеды, вернулся со своей лопатой и размеренно трудился вместе со мной, пока цель не была достигнута. Мы сделали все возможное, чтобы скрыть всякий след происшедшего. Тогда мы очистили ботинки травой, привязали лопаты и пошли домой. Несколько человек, повстречавшихся нам на дороге, во тьме пожелали нам доброго вечера. Уверен, что они приняли нас за двух усталых рабочих, возвращающихся домой после тяжелого трудового дня. Они были недалеки от правды.

По дороге я сказал Дивни:

— Где вы были все время?

— Делал большое дело, — ответил он.

Я подумал, что он имеет в виду определенную нужду, и сказал:

— Вы могли бы, конечно, потерпеть и сходить потом.

— Это не то, что вы думаете, — ответил он.

— Ящик у вас?

Тут он обратил ко мне лицо, скривил его и положил палец на губу.

— Не так громко, — прошептал он. — Он в безопасном месте.

Проходит несколько лет, и Дивни рассказывает главному герою, где спрятал черный ящик. Главный герой отправляется туда… и тут события принимают совершенно неожиданный оборот… После (далее небольшие спойлеры) весьма психоделического диалога с… самим убитым Мэттерсом главный герой решает отправиться в… полицейский участок, чтобы полицейские… помогли ему найти черный ящик 🙂

Если все, что произошло до сих пор, еще подчинялось какой-то логике, то в стенах полицейского участка все стало еще страньше и страньше 🙂 (Цитата очень длинная, но не могу не поделиться этой прелестью :))

Констебльский герб над дверью сообщил мне, что это полицейский участок. Такого полицейского участка я никогда не видал.

Не могу сказать, почему я не остановился поразмыслить и почему нервное состояние не заставило меня запнуться и, ослабев, осесть у обочины. Вместо этого я прямо подошел к двери и заглянул внутрь. Я увидел стоящего спиной ко мне огромного полицейского. Его вид сзади был необычен. Он стоял за маленькой стоечкой в аккуратной, выбеленной комнатке; рот его был открыт, и он смотрел в зеркальце, висящее на стенке. Опять-таки трудно передать в точности причину, по которой мои глаза нашли его фигуру беспрецедентной и незнакомой. Он был очень крупный и толстый, и волосы, обильно разбредающиеся по его шее, были бледно-соломенного цвета; все это поражало, но так бывает. Мой взгляд пробежал по его громадной спине, толстым рукам и ногам, заключенным в грубую синюю форму. Как ни заурядно выглядела каждая часть сама по себе, все они вместе каким-то неуловимым разногласием в сочетании или пропорциях, казалось, создавали весьма тревожное впечатление, почти слагающееся в нечто монструозное. Руки у него были красные, распухшие и непомерно большие, и одна из них была, по-видимому, наполовину у него во рту, а сам он таращился в зеркало.

— Все дело в зубах, — услышал я, как он сказал рассеянно и вполголоса. Голос у него был тяжелый и слегка приглушенный, он напомнил мне толстое стеганое зимнее одеяло. Должно быть, я произвел какой-нибудь звук у двери, или, может быть, он увидел мое отражение в стекле, но только он медленно повернулся кругом, перенося свой вес с неторопливым и тяжелым величием, в то время как пальцы его продолжали работать над зубами; пока он поворачивался, я услышал, как он пробормотал себе под нос: — Почти все болезни от зубов.

Его лицо меня еще раз удивило. Оно было непомерно толстое, красное, широко распространенное и сидело прямо на шее гимнастерки с неуклюжей тяжестью, напоминающей мешок муки. Нижняя его часть таилась под яростно рыжими усами, бьющими из кожи далеко в воздух, как антенны какого-то необычного животного. Щеки у него были красные и жирные, глаза же — почти невидимые, спрятанные сверху заслоном пучковатых бровей, а снизу — толстыми воланами кожи. Он тяжеловесно подходил ко внутренней стороне стойки, а я робко приближался от дверей, пока мы не оказались лицом к лицу. — Насчет велосипеда? — спросил он. Когда я столкнулся с выражением его лица, оно оказалось неожиданно ободряющим. У него было тучное лицо, далекое от красоты, но он как-то умело перестроил разнообразные его неприятные черты, так что они выразили мне добрый нрав, вежливость и бесконечное терпение. Спереди на его остроконечной форменной фуражке была важного вида кокарда, а над ней золотыми буквами стояло слово СЕРЖАНТ. Это был сержант Плак собственной персоной.

— Нет, — ответил я, протянув руку вперед, чтобы опереться на прилавок. Сержант скептически посмотрел на меня.

— Вы уверены? — спросил он.

— Убежден.

— И не насчет мотовелосипеда?

— Нет.

— С верхними клапанами и динамо для фары? Или с гоночным рулем?

— Нет.

— При такой событийной обстоятельности о мопеде речи быть не может, — сказал он.

С удивленным и озадаченным видом он налег боком на стойку, опершись на нее левым локтем, вставил костяшки правой руки меж желтых зубов и поднял на лбу три громадных морщины замешательства. Тогда я решил, что он простак и мне будет нетрудно обойтись с ним, как заблагорассудится, и вызнать, что произошло с черным ящиком. Я не совсем понял, в чем была причина вопроса о велосипеде, но решил на все отвечать осторожно, тянуть резину и во всех моих отношениях с ним проявлять коварство. Он рассеянно отошел, вернулся и вручил мне пачку разноцветных бумажек вроде анкет для подачи заявления на бычью лицензию, собачью лицензию и тому подобное.

— Вам не помешает заполнить эти анкеты, — сказал он. — Скажите мне на такой вопрос, — продолжил он, — не правда ли, вы странствующий зубной врач и приехали на трехколесном велосипеде?

— Не правда, — ответил я.

— На патентованном тандеме? — Нет.

— Зубные врачи — непредсказуемый круг людей, — сказал он. — Вы ведь не хотите сказать, что у вас была трехколеска или модель с большим передним и маленьким задним колесом?

— Не хочу, — ответил я ровно. Он устремил на меня долгий ищущий взгляд, как бы стараясь увидеть, принимать ли всерьез все мною сообщаемое, и вновь наморщил чело.

— Тогда, может быть, вы вовсе не зубной врач, — сказал он, — а всего-навсего явились за собачьей лицензией или за бумагами на быка?

— Я не говорил, что я зубной врач, — сказал я резко, — и ровно ничего не говорил о быке.

Сержант посмотрел на меня недоверчиво.

— Это огромная удивительность, — сказал он, — очень трудный экземпляр из жанра головоломок, сопелка.

Он уселся поближе к горящему торфу и принялся зубарить свои костяшки, бросая на меня острые взгляды из-под кустистых бровей. Будь у меня рога на голове или хвост сзади, и то он не мог бы смотреть на меня с большим интересом. Я не изъявлял готовности повести куда-нибудь направление разговора, и пять минут стояла полная тишина. Затем выражение его лица смягчилось, и он вновь заговорил со мной.

— Какое у вас местоимение? — осведомился он.

— У меня нет местоимения, — ответил я, надеясь, что понимаю смысл его слов.

— Каков ваш зубец?

— Мой зубец?

— Ваше имя существительное?

— Этого тоже у меня нет.

Мой ответ вновь удивил его, но при этом, казалось, и обрадовал. Он поднял широкие брови и изменил лицо в нечто описуемое как улыбка Он вернулся к стойке, протянул свою огромную руку, взял мою в нее и горячо потряс ее.

— И ни фамилии, ни малейшего понятия о вашем оригинальном первоисточнике?

— Никакого.

— Вот елки-палки!

Синьор Бари, выдающийся одноногий тенор!

— Во имя святых американо-ирландских сил, — сказал он опять, — во имя папаши небесного! Вот — как умру похороните на Кентукки милом!

Он тогда отступил от стойки на свой стул у огня и тихо сел, задумчиво согнувшись, как будто рассматривая один за другим прошедшие годы, хранимые у него в памяти.

— Когда-то я был знаком с длинным мужчиной, — сказал он мне наконец, — у него тоже не было фамилии, так что вы наверняка его сынок и наследник его недействительности и всех его ничто. В каком виде сегодня папка и где он?

Не так уж, подумал я, неразумно, чтобы у сына человека, не имевшего фамилии, тоже не было имени, и все же было ясно, что сержант меня путает с кем-то другим. Это было не вредно, и я решил его поощрить. Я находил желательным, чтобы он ничего обо мне не знал, а еще лучше было бы, если бы он знал несколько совершенно неверных сведений. Это поможет мне использовать его в своих целях и в конечном итоге разыскать черный ящик.

— Он уехал в Америку, — ответил я.

— Вот ведь куда, — ответил сержант. — Что вы говорите? Он был прекрасный семьянин. Последний раз, когда я его допрашивал — дело шло о пропаже насоса, — у него была жена и десять сынков, и в то время жена опять была у него на поздней стадии полового развития.

— Это был я, — сказал я, улыбаясь.

— Это были вы, — согласился он. — Как поживают десять могучих сынов?

— Все уехали в Америку.

— Эта страна — великая головоломка, — сказал сержант, — очень широкая территория, пространство, населенное черными мужчинами и чужими людьми. Мне говорили, что в тех местах очень любят перестрелки.

— Земля специфическая, — сказал я.

Тут у двери раздались шаги, и тяжелый полицейский прошагал вовнутрь помещения, неся маленький констебльский фонарик. У него было темное еврейское лицо и крючковатый нос и масса черных вьющихся волос. Он был чернощек и синещек, и похоже было, что он бреется по два раза на дню. У него были белые эмалированные зубы, в два ряда расставленные в интерьере его рта, и, когда он улыбался, зрелище было приятное, напоминающее глубину опрятного деревенского комода. Подобно сержанту, он был тяжел плотью и огромен телом, но лицо его выглядело не в пример умнее. Оно было неожиданно худощаво, и глаза на нем были проницательные и наблюдательные. Если смотреть только на лицо, он был больше похож на поэта, чем на полицейского, но в остальном его тело выглядело как угодно, только не поэтично.

— Полицейский Мак-Кружкин, — сказал сержант Плак.

Полицейский Мак-Кружкин поставил фонарик на стол, пожал мне руку и очень серьезно со мной поздоровался. Голос у него был высокий, почти женский, и говорил он с деликатными, тщательными интонациями. Потом он поставил фонарик на стойку и смерил взглядом нас обоих.

— Насчет велосипеда? — спросил он.

— Нет, — сказал сержант. — Это частное лицо утверждает, что оно въехало на территорию города не на велосипеде. У него нет никакого имени собственного. Его папа в далекой Амэрикай.

— В которой из двух Амэрикай? — спросил Мак-Кружкин.

— Соединенные Штанции, — сказал сержант.

— Наверно, успел разбогатеть, раз он в тех местах, — сказал Мак-Кружкин, — потому что там ведь доллары, доллары, и баксы, и слитки в земле, и сколько угодно рэкетов, и игр в гольф, и музыкальных инструментов. Кроме того, по всем рассказам, страна эта обладает даром свободы.

— Вход свободный, все даром, — сказал сержант. — Скажи мне вот что, — обратился он к полицейскому, — ты сегодня снял какие-нибудь показания?

— Снял, — сказал Мак-Кружкин.

— Будь молодцом, достань-ка свою черную книжечку и расскажи мне, что там было, — сказал сержант. — Передай мне общее содержание, дабы я увидел, что я увижу, — добавил он.

Мак-Кружкин выудил из нагрудного кармана маленькую черную записную книжку.

— Десять и шесть десятых, — сказал он.

— Десять и шесть десятых, — сказал сержант. — А какое показание заметил ты на перекладине?

— Семь и четыре десятых.

— Сколько на рычаге?

— Одна целая и пять десятых.

Тут произошла пауза Лицо сержанта приобрело выражение великой запутанности, как будто он выполнял в уме далеко не простые сложения и расчеты. Через некоторое время лицо его прояснилось, и он заговорил со своим напарником:

— Падение было?

— Сильное падение в полчетвертого.

— Весьма оправданно и удовлетворительно похвально, — сказал сержант. — Твой ужин на полке в камине задней комнаты, и не забудь, помешай молоко, как будешь наливать себе, чтобы и нам, едящим за тобой, осталась наша доля жиров его, здоровья и сердцевины его.

Полицейский Мак-Кружкин улыбнулся при упоминании о еде и пошел в заднее помещение, распуская по дороге ремень; через мгновение мы услышали звуки грубого чавканья, как будто он ел кашу, не прибегая к помощи ни ложки, ни руки. Сержант пригласил меня посидеть в его компании у огня и угостил мятой сигаретой из кармана.

— Повезло твоему папке, что он расположен в Амэрикай, — заметил он, — если дело в том, что его беспокоят добрые старые зубы. Мало есть болезней, которые не от зубов.

— Да, — сказал я. Я твердо решил говорить как можно меньше и дать этим необычным полицейским раскрыть свои карты. Тогда будет ясно, как с ними обращаться.

— Потому что у человека бывает больше болезни и зарождения в пасти, чем найдешь у крысы в шкуре, а Амэрикай — страна, где у населения царские зубы, как пена для бритья или кусочки фаянса, когда разобьешь тарелку.

— Истинная правда, — сказал я.

— Или как яйца под черной вороной.

— Как яйца, — сказал я.

— Вам случалось когда-нибудь в ваших странствиях посещать кинематограф?

— Никогда, — отвечал я скромно, — но, насколько мне известно, это темное помещение, где почти совсем ничего не видно, за исключением фотографий на стене.

— Вот там-то и видишь, какие у людей в Амэрикай отличные зубы.

После этого сюжет полностью слетает с катушек, повествование совершенно теряет (а потом понемногу обретает) логику, и все это великолепие на более чем трех сотнях страниц доставляет ни с чем не сравнимое наслаждение! 🙂

Во многом — благодаря чудесному переводу Михаила Вассермана, в котором и следует это читать.

— Снял показания? — спросил сержант.

— Снял, — сказал Мак-Кружкин.

— Так зачитай же их, чтобы я их слышал, — сказал сержант, — и делал умственные сравнения внутри внутренности своей внутренней головы.

В последней главе раскрываются некоторые «что» и «почему», и мы отдаленно понимаем, свидетелями чего мы стали 🙂 И судя по комментариям самого О’Брайена, это именно тот смысл, который он вкладывал в книгу изначально.

Но на мой взгляд, эта история ничего бы не потеряла, если бы этого сюжетного финала не было вовсе, и мы так и остались бы на просторах этой восхитительной вселенной, которую можно сравнить, пожалуй, с мирами Кафки и Линча, но уморительно смешными и предельно оптимистичными 🙂

Одна из многочисленных вишенок на торте — лирические отступления в начале каждой главы, в которых главный герой раскрывает воззрения обожаемого им философа Де Селби на те или иные жизненные вопросы 🙂

Де Селби сказал много интересного на тему о домах. Он рассматривает всякий ряд домов как ряд неизбежных зол. Размягчение и вырождение человеческой породы он относит на счет ее прогрессирующего стремления в интерьеры и угасания интереса к искусству выхода на свежий воздух и пребывания там. На это, в свою очередь, он смотрит как на результат возрастающего интереса к таким занятиям, как чтение, игра в шахматы, пьянство, брак и т. п., из коих лишь немногими можно удовлетворительно заниматься на открытом воздухе. В другом месте он определяет дом как «большой гроб», «кроличью нору» и «ящик». По-видимому, основные возражения у него вызывает сковывающее воздействие крыши и четырех стен. Он приписывает несколько преувеличенную лечебную ценность — прежде всего для дыхательных путей — особым сооружениям собственной конструкции, названным им «обиталищами», чьи грубые наброски и сегодня можно увидеть на страницах «Сельского альбома».

И еще 🙂

Человек, стоящий перед зеркалом и видящий в нем свое отражение, видит не истинное свое изображение, а картину себя в бытность более молодым человеком. Де Селби дает этому феномену весьма простое объяснение. Свет, совершенно справедливо утверждает он, обладает определенной и конечной скоростью распространения. Отсюда следует, что, прежде чем отражение какого-либо предмета в зеркале можно назвать состоявшимся, необходимо, чтобы лучи света ударились о предмет, затем пришли в столкновение со стеклом, чтобы вновь быть отброшенными на предмет — например, в глаза человека. Поэтому имеет место поддающийся оценке и расчету промежуток времени между моментом бросания человеком взгляда на свое лицо в зеркале и запечатлением отраженного образа у него в глазу.

Пока, можно сказать, все прекрасно. Верна эта идея или ошибочна, количество истекшего времени столь пренебрежимо мало, что вряд ли кто-либо из здравомыслящих людей станет из-за этого спорить. Но Де Селби, всегда гнушающийся остановиться на достигнутом, упорно отражает первое отражение еще в одном зеркале и заверяет, что различил во втором образе мельчайшие изменения. В итоге он строит известное сооружение из параллельных зеркал, каждое из которых бесконечно отражает все уменьшающиеся образы помещенного между ними предмета. Помещенным предметом в данном случае было лицо самого Де Селби, и он утверждает, что изучил при помощи «мощного стекла» бесконечное число его уходящих назад отражений. Согласно его признанию, он увидел в свое стекло удивительные вещи. Он якобы видел все возрастающую моложавость отражений своего лица по мере их отступления, так что самое удаленное из них, слишком мелкое для невооруженного глаза, — было безбородым лицом двенадцатилетнего мальчика и, по его собственным словам, «ликом редкой красоты и благородства». Ему не удалось довести вопрос до колыбели «из-за кривизны Земли и ограниченных возможностей телескопа».

Де Селби перекочует в один из будущих романов О’Брайена «Архив Долки», где его (Де Селби) уж точно будет не остановить 🙂

Вот такой постмодернизм образца 1939 года 🙂 Тотальный, ни с чем не сравнимый восторг! 🙂

P. S. И я подумал — ну а что из прочитанного за всю свою жизнь я мог бы поставить на одну полку с этим шедевром? Что оказало на меня такое же мощное воздействие? Где есть не только интересный сюжет, но и подлинная магия текста, приносящая невероятное наслаждение? И, пожалуй, что ничего 🙂 Хотя, возможно, я просто очень мало читаю 🙂

Понравился или оказался полезным этот пост?

Подпишитесь на обновления блога по RSS или читайте его в своей френдленте ЖЖ

Читайте также


Оставить комментарий

Вы можете использовать теги <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <s> <strike> <strong>