Жизнь как творчество

После «Пены дней» просто не мог не продолжить знакомство)

И вот перед нами — дебютный роман, в котором Виан уже вполне ощущается. Здесь — и фантасмагорические, полуреальные сюжеты, и не знающие никаких границ остроты, и смелые стилистические эксперименты, и просто радость жизни.

Конечно, нельзя сказать, что это так же стройно, так же стилистически ровно и в той же мере подчинено общей идее, как и его самый известный роман, но удовольствие, граничащее с наслаждением, во время прочтения гарантировано — и это главное.

Хотел проиллюстрировать все сказанное выше стихотворением, принадлежащем перу главного героя, но лучше — интересный факт. Главный герой, которого Виан называет Майором, вполне реален — это друг Виана по имени Жак Лустало, с которым он познакомился как раз тогда, когда начинал писать свои первые романы. Лустало был весьма эксцентричным человеком, обожал устраивать всяческие мистификации и превращать жизнь в праздник.

Как сообщает историческая справка,

Прозвище «Майор» он получил за отсутствующий правый глаз, потерянный из-за разорвавшейся гильзы. С искусственным глазом Майор проделывал разнообразные фокусы: глотал, топил к коньяке и ликере, предъявлял в качестве пропуска, неоднократно терял. Он также выбрасывать предметы с верхних этажей, гулять по крышам и, пренебрегая дверями, уходить через окно. Один из таких выходов стал для него последним. На тот момент ему было всего 23 года.

Майор появляется и в других произведениях Виана, до которых скоро дойдет очередь)

Ну а теперь все же — стихотворение Майора. Не могу удержаться)

I

Беретка набекрень, штиблет зеленый лак,
от фляжки коньяка топорщится карман,
красавец и поэт, с утра до ночи пьян,
кутил по бардакам распутник Арманьяк.
Южанин и француз, он свет увидел там,
где пахнет чесноком и купол голубой.
Итак, он был поэт, притом хорош собой,
а значит, ни к каким не склонен был трудам.
Пятерке шустрых дев доверил тело он,
а духом воспарял и вызов слал в века:
кропал себе стихи под сенью погребка,
где всякий нос блестящ, а разум притуплён.
Его мужской приклад, налит тугим свинцом,
исправно по ночам обойму разряжал.
Как жаркий жеребец, он всепобедно ржал:
семнадцать раз подряд — ни разу в грязь лицом!

II

Увы, гнилой упырь, угрюмо устремя
на Арманьяка взор, в котором жизни нет,
зеленый вурдалак, вошел, когда поэт
— о высший пилотаж! — овладевал тремя.
Ужасна сила зла, когда, исполнен сил,
в минуту пылких игр ты разом свален с ног
Несчастный Арманьяк не закричать не мог:
так сифилис его внезапно подкосил.
Отнялся всякий член — такие вот дела!
Еще он бормотал, пуская пузыри…
Вот выпало перо… Снаружи и внутри
был паралич… Но нет! — надежда в нем жила.
Он мог еще спастись! И день, и ночь подряд
сиделки и врачи в него втирали мазь,
и адский инструмент кипел, в котле варясь,
чтоб вену исколоть и обезвредить яд.

III

Но в черепе глухом стихов сплошной клубок,
что выхода не мог найти из тупика
— поскольку наш поэт лишился языка,
— закопошился вновь, всеяден и жесток.
Александрийский стих в двенадцать злых колец
и восьмисложный ямб, свивавшийся в бреду,
и прочая напасть — и все, как на беду,
плодились и ползли, вгрызаясь под конец
в разгоряченный мозг, что болью обуян, —
глаза рептилий-рифм глядят из темноты,
они огнем горят и кровью налиты —
и вот от корки мозг очищен, как банан.

IV

Поэт еще дышал. Прозаик до утра
не дожил бы, когда б сожрали мозг враги.
Поэт — всегда поэт, на что ему мозги?
Он может жить и так. К тому же доктора
терзали полутруп, вводя в него иглу.
Но плотоядный стих знай грыз его и грыз,
плодился и крепчал. Вдруг мышцы напряглись,
и бедный Арманьяк задергался в углу,
забился, захрипел и замер, как мертвец.
Попятились друзья, решив — его уж нет,
в злодействе обвиня невинных спирохет,
но вот один из них решился наконец
и руку приложил он к сердцу мертвеца. О ужас!
Что-то там, в груди, еще жило!
Он поднял простыню и охнул тяжело:
то был гигантский червь, глодающий сердца!