Жизнь как творчество

Предпоследняя книга Виана в моем списке поначалу не производила совершенно никакого впечатления — настолько, что я был готов бросить ее уже на втором десятке страниц.

Но потом произошло нечто неожиданное — один из главных героев вдруг отправился в увлекательное путешествие по волнам своей памяти, которое проходило не где-нибудь, а в параллельных мирах — и оторваться от этой увлекательной фэнтезийно-философской истории было уже невозможно 🙂

Финал оставил вполне конкретные ассоциации с «Пеной дней» (скорее приятные), хотя стилистических вершин своего лучшего романа в «Красной траве» Виан, кажется, даже не пытался достичь…

Четыре вступительные главы — очень яркие и удивительно странные — подавали огромные надежды, и я уже было приготовился получить от «Осени в Пекине» такое же безграничное наслаждение, подпитанное обильным выделением дофамина, как и от «Пены дней»…

Однако с началом основного сюжета меня тут же постигло разочарование, потому что эти невероятно яркие, самобытные и обладавшие огромные потенциалом персонажи вдруг занялись ни чем иным как… строительством железной дороги в пустыне в лучших традициях советских производственных романов.

Конечно же, здесь было предостаточно и фирменного виановского абсурда, гротеска, коловращения идей и смыслов, и временами все это даже пробуждало ослабевающий с каждой страницей интерес, но чаще через этот не лишенный красоты текст приходилось продираться, прилагая большие усилия.

Итоговые впечатления противоречивы: с одной стороны, здесь явно что-то есть, с другой, одного лишь абсурда как формы явно недостаточно, чтобы получилось что-то стоящее.

Еще один ранний роман Бориса Виана — и по ощущениям ранний 🙂

Его сюжет с первых же строк настолько теряет всякие границы, что единственный вопрос, которым не перестаешь задаваться: а что вообще происходит? 🙂

И это скорее грустно, хотя пассажи вроде

Платон в одном из своих памфлетов, опубликованном только в 1792 году, но ничуть не потерявшем актуальности, сформулировал в нескольких остро отточенных фразах свою концепцию универсума, который сводится к экрану наподобие киноэкранов, куда проецируются одушевленные тени, коих некие индивидуумы принимают за реальность, тогда как, в действительности, реальность находится позади них.

и

Черная фрачная пара с синеватым отливом покоилась на изножье широченного дивана, где разлеглась шкура медведя, убитого горем в Варварляндии.

безусловно, радуют глаз 🙂

После «Пены дней» просто не мог не продолжить знакомство)

И вот перед нами — дебютный роман, в котором Виан уже вполне ощущается. Здесь — и фантасмагорические, полуреальные сюжеты, и не знающие никаких границ остроты, и смелые стилистические эксперименты, и просто радость жизни.

Конечно, нельзя сказать, что это так же стройно, так же стилистически ровно и в той же мере подчинено общей идее, как и его самый известный роман, но удовольствие, граничащее с наслаждением, во время прочтения гарантировано — и это главное.

Хотел проиллюстрировать все сказанное выше стихотворением, принадлежащем перу главного героя, но лучше — интересный факт. Главный герой, которого Виан называет Майором, вполне реален — это друг Виана по имени Жак Лустало, с которым он познакомился как раз тогда, когда начинал писать свои первые романы. Лустало был весьма эксцентричным человеком, обожал устраивать всяческие мистификации и превращать жизнь в праздник.

Как сообщает историческая справка,

Прозвище «Майор» он получил за отсутствующий правый глаз, потерянный из-за разорвавшейся гильзы. С искусственным глазом Майор проделывал разнообразные фокусы: глотал, топил к коньяке и ликере, предъявлял в качестве пропуска, неоднократно терял. Он также выбрасывать предметы с верхних этажей, гулять по крышам и, пренебрегая дверями, уходить через окно. Один из таких выходов стал для него последним. На тот момент ему было всего 23 года.

Майор появляется и в других произведениях Виана, до которых скоро дойдет очередь)

Ну а теперь все же — стихотворение Майора. Не могу удержаться)

I

Беретка набекрень, штиблет зеленый лак,
от фляжки коньяка топорщится карман,
красавец и поэт, с утра до ночи пьян,
кутил по бардакам распутник Арманьяк.
Южанин и француз, он свет увидел там,
где пахнет чесноком и купол голубой.
Итак, он был поэт, притом хорош собой,
а значит, ни к каким не склонен был трудам.
Пятерке шустрых дев доверил тело он,
а духом воспарял и вызов слал в века:
кропал себе стихи под сенью погребка,
где всякий нос блестящ, а разум притуплён.
Его мужской приклад, налит тугим свинцом,
исправно по ночам обойму разряжал.
Как жаркий жеребец, он всепобедно ржал:
семнадцать раз подряд — ни разу в грязь лицом!

II

Увы, гнилой упырь, угрюмо устремя
на Арманьяка взор, в котором жизни нет,
зеленый вурдалак, вошел, когда поэт
— о высший пилотаж! — овладевал тремя.
Ужасна сила зла, когда, исполнен сил,
в минуту пылких игр ты разом свален с ног
Несчастный Арманьяк не закричать не мог:
так сифилис его внезапно подкосил.
Отнялся всякий член — такие вот дела!
Еще он бормотал, пуская пузыри…
Вот выпало перо… Снаружи и внутри
был паралич… Но нет! — надежда в нем жила.
Он мог еще спастись! И день, и ночь подряд
сиделки и врачи в него втирали мазь,
и адский инструмент кипел, в котле варясь,
чтоб вену исколоть и обезвредить яд.

III

Но в черепе глухом стихов сплошной клубок,
что выхода не мог найти из тупика
— поскольку наш поэт лишился языка,
— закопошился вновь, всеяден и жесток.
Александрийский стих в двенадцать злых колец
и восьмисложный ямб, свивавшийся в бреду,
и прочая напасть — и все, как на беду,
плодились и ползли, вгрызаясь под конец
в разгоряченный мозг, что болью обуян, —
глаза рептилий-рифм глядят из темноты,
они огнем горят и кровью налиты —
и вот от корки мозг очищен, как банан.

IV

Поэт еще дышал. Прозаик до утра
не дожил бы, когда б сожрали мозг враги.
Поэт — всегда поэт, на что ему мозги?
Он может жить и так. К тому же доктора
терзали полутруп, вводя в него иглу.
Но плотоядный стих знай грыз его и грыз,
плодился и крепчал. Вдруг мышцы напряглись,
и бедный Арманьяк задергался в углу,
забился, захрипел и замер, как мертвец.
Попятились друзья, решив — его уж нет,
в злодействе обвиня невинных спирохет,
но вот один из них решился наконец
и руку приложил он к сердцу мертвеца. О ужас!
Что-то там, в груди, еще жило!
Он поднял простыню и охнул тяжело:
то был гигантский червь, глодающий сердца!

Еще одна книга-кандидат на звание лучшей из всех, что я когда-либо читал) (Кажется, уже третья с начала года :))

Удивительно тонкий, нежный и по-хармсовски чудесный мир!

– Польщен и счастлив, Николя, и, поверьте, отвечаю вам тем же. Итак, чем вы попотчуете нас сегодня вечером?

– Я намерен, снова следуя традициям Гуффе, создать на сей раз фаршированного колбасуся с Антильских островов под соусом из портвейного муската.

– А как его готовят? – заинтересовался Колен.

– Рецепт таков: «Возьмите живого колбасуся и сдерите с него семь шкур, невзирая на его крики. Все семь шкур аккуратно припрячьте. Затем возьмите лапки омара, нарежьте их, потушите струей из брандспойта в подогретом масле и нашпигуйте ими тушку колбасуся. Сложите все это на лед в жаровню и быстро поставьте на медленный огонь, предварительно обложив колбасуся матом и припущенным рисом, нарезанным ломтиками. Как только колбасусь зашипит, снимите жаровню с огня и утопите его в портвейне высшего качества. Тщательно перемешайте все платиновым шпателем. Смажьте форму жиром, чтобы не заржавела, и уберите в кухонный шкаф. Перед тем как подать блюдо на стол, сделайте соус из гидрата окиси лития, разведенного в стакане свежего молока. В виде гарнира подавайте нарезанный ломтиками рис и бегите прочь».

– Нет слов! – воскликнул Колен.

В общем, тот самый литературный деликатес от Гуффе, который я люблю больше всего и который, увы, удается найти так редко…

(Если вы не заметили нарезанный ломтиками рис, то перечитайте еще раз.)

В это изящное кружево абсурда вплетается и розовая ниточка сатиры в виде персонажа по имени Жан Соль Партр (да!), прототип которого, будучи современником Виана, видно, чем-то ему насолил)) Так или иначе, каждое появление Партра приносит мало с чем сравнимое удовольствие)

Партр вышел из-за стола и продемонстрировал слушателям муляжи различных типов блевотины. Самая прекрасная из них — непереваренное яблоко в красном вине — имела огромный успех.

:)))))

А еще есть прекрасная серая мышка и, конечно, история любви)

***

(Осторожно, далее — фатальный спойлер!)

Однако как в одном из моих самых любимых фильмов, ровно в центральной точке повествования беззаботное настроение уходит, и прекрасный мир, окружающий главных героев, начинает рушиться.

За это время с главными героями успеваешь сродниться настолько, что читать это невероятно трудно, а последняя глава — это просто разрыв аорты.

Так и хочется спросить: Борис, ну зачем?… Ну, неужели нельзя было закончить все это иначе?

Видимо, ответом ему была только тишина…

Лучше еще глоток Партра))

Партр все дни напролёт проводит в маленьком кафе, там он пьёт и пишет рядом с другими, которые тоже приходят туда пить и писать. Они попивают чаёк вприкурку и слабенькие ликёры, благодаря чему им удается не думать о том, что они пишут, да ещё люди там то и дело входят и выходят, не кафе, а проходной двор какой-то, а это взбалтывает осевшие в глубине сознания мысли, и тогда легко выудить наугад то одну, то другую, и даже незачем отсекать лишнее, стоит только записать их, а заодно и все лишние тоже, да развести пожиже одно в другом. Такие смеси легче проглатываются публикой, особенно женщинами, которые вообще не терпят ничего в чистом виде.